Эрзянь Мастор/2006/20/И невзлюбил я песню родную...

←Газете "Эрзянь Мастор"

Эрзянь Мастор, № 20 (244), 27 октября 2006 редактор Нуянь Видяз, Кшуманцянь Пиргуж И невзлюбил я песню родную... сёрмадызе Нуянь Видяз

Од книгат→

Статья на сайте газеты: № 244, 27.10.2006, И невзлюбил я песню родную...

 

И невзлюбил я песню родную...

Это было в пору моего далекого-далекого босоного, голодного, но по-своему счастливого детства, в годы, когда земля стонала от взрывов и пожарищ самой кровавой бойни в истории народов. В селе женщины, дети да немогутные квелые старики. Другая, здоровая половина мужского племени с кликом «За Родину, за Сталина» вершила справедливость, раз за разом поднимаясь навстречу сеющему смерть урагану. Одних разил свинец, других, за тысячи верст от пожарищ, — голод. От недоедания многие напоминали живых скелетов.

... Сенокосная страда. Женщины-косари, держа одной рукой косу на плече, неторопливо шагают вдоль знакомой мне до травинки улицы села. Идут и поют. Как будто какой-нибудь праздник, как-будто и не махали день-деньской косой, не делали самую тяжелую, исконно мужскую работу, как-будто вместо крошащихся лепешёк из липовых листьев да нескольких луковичных перьев ели в обед ржаной хлеб и горячие, только что вынутые из печки мясные щи. Идут и поют. Худые, изможденные, а поют, да так поют, что песне тесно меж двух порядков соломой крытых домов, рвется она вверх, к облакам под синим куполом неба.

... Сегодня праздник — Кизэнь вешнема чи. Поиски лета. Церковники, ничуть не боясь греха, старались стереть его с памяти людской, назвали чужой малопонятной, далекой Троицей. Навязывали её, эту самую Троицу, и кнутом, и пряником. Наперекор всему, праздник пра-прадедов сопротивлялся, не хотел умереть, пусть с искажениями, во множестве перевратый попами, отмечался в эрзянских селах до середины ушедшего века.

Первые дни календарного, мёдом пахнущего лета. Весну провожают по старинному обычаю, как провожали предки. Весна. Её символ — наряженные разноцветными лентами и фантиками ветви березы — обходит все четыре улицы нашего села. Прощается. Девушки в эрзянском одеянии, на голове венки. Они и другие участники праздника, сопровождающие их, останавливаются у отдельных домов и две девушки с нарядной березкой в руках под гармонь распевают, отбивая дробь ногой, частушки. Получается мини-концерт. После него торжественная процессия, медленно шагая, отправляется до следующей, через несколько домов, остановки. При переходе хором поют запомнившую мне на всю жизнь протяжную песню.

Пиже садсо, мазый садсо
Касыть колмо чувтт.
Вай, васень чувтось, мазый чувтось
Ашо килейне...

Далеко за полдень пестрая, поющая, веселая процессия достигала до бревенчатого моста через Кардалай среди села. Последние переборы гармоники, последние на мостовой частушки-говорушки с березкой в руках и прощай, Весна! Девушки-веснянки подходят к перилам и бросают свои березки и венки в пруд. До свидания, Весна, до свидания молодость!

Проводы весны, а где же, почему не поиски Лета? Вероятно, какая-то часть, отрывок праздничного обряда оказалась утерянной. Как она, любопытно, разыгрывалась, часть-то эта?

... Кенярксчи. Так называли этот праздник до прихода христианства наши отцы, деды, деды дедушек теперешнюю Масленицу. Не зная устали, светит мартовское солнце. От его яркого света и легкого морозца искрится, слепит глаза снег. Среди улицы, ласково называемой Пичепе, напротив нашего дома, собрались в кружок, чтобы лучше слышать голоса, молодые женщины в цветастых полушалках, жакетах и валенках. Закончив одну песню, начинают другую. Вот и мою самую-самую любимую, самую незабвенную «Исень саевть одирьвась» запели.

Вай, исень саевть одирьвась,
Ды, вай, улконь максовт тейтересь
Поланзо ды марто а якси,
Ды вастанзо ды марто а корты...

Песня-баллада. В ней рассказывается, как эрзяне ходили отвоёвывать у них взятые земли — Кудадай паксянть саеме. Героиня, так ждавшая мужа, не дождалась его. Погиб. В ней, в этой песенной исповеди, всё: и безутешная тоска по мужу, по утерянной Родине, и плещущая морем широта, мощь народного духа, и вера в счастливое завтра.

Прошли годы, десятилетия, давным-давно запорошила мою голову седина, а те аккорды чувств, испытанные от многоголосья и переливчатости услышанных в детстве песен, остались прежними.

Без малого каждый из нас идет по жизни, встречаясь-обнимаясь с песней, и почти у каждого своя песенная река. У меня тоже своя. За многие годы в нее впадали ручейки-речушки с разным характером: то бурные, и ночью, и днём торопливо текущие, то, как туман, спокойные, вселяющие в душу смутные предчувствия и надежды, то беспечно веселые... Вопреки нашептываниям и капризам попутчиц, моя река песни-музыки русло не меняла. В голосе её волн всегда слышалась, звучала, звала и захватывала мелодия старины, мелодия ушедших веков и утонувших в них поколений...

Любя её, свою родную, любил певучесть голосов и других народов, других времен. В годы студенчества, грызя граниты» агрономии, был прямо-таки околдован неаполитанской песней-чудом. Она покоряла юношескую душу грустной мечтательностью, полетом мысли в иную жизнь, сладостью чувств, грезой воспоминаний о безвозвратном. Нравились песни народные и авторские, нравились русские, испанские, финские..., восхищался своеобразием, и соловьиной трелью тирольских напевов.

Потом была опера... Россини, Верди, Гуно, Чайковский, Леанковала, Глинка, Бизе с его искрометной «Кармен»...

Всё. Все теперь в омуте прошлого.

Иногда — не верится и самому — навещает мысль-удивление: неужели я жил в таком океане то божественно спокойных, то громом грохочущих звуков, неужели столько всего может вместить сердце? Все было бы хорошо. В таком благостном мировосприятии и ушел бы, наверное, в страну, куда дорога одна и, которая не возвращает к родному порогу. Испортило его мгновение. Задумался однажды о моей реке Песни и вздрогнул вдруг от прилетевшей откуда-то мысли: «Песней, моей, матерью подаренной песней злые силы Идемевся хоронят, отправляют в мир иной того, который родил их — язык, родной эрзянский язык!» Испугался.

Лет несколько назад, приняв деяния властей за чистую монету, радовался: здесь фестивально-песенные зарницы, там... Не успевали приехать из Самары, приглашал Ульяновск, за ним, глядишь, Оренбург, Саратов, снова Самара. Как не ликовать? Был уверен: фольклорные праздники, демонстрация творческих коллективов, костюмов, талантов — это та опора, которая поможет нам выкарабкаться, не оказаться на дне. Ан нет! Вся эта самодеятельность оказалась фальшью, которая так рьяно поощрялась и поощряется властями, вся эта фестивальная карусель, где раздаются на русском языке бравурные речи продажных администраторов эрзянского происхождения, — разновидность печально известных «потемкинских деревень» и фарисейства.

Верно, они, пусть мало, но помогают сплочению разбросанного по городам и весям этноса, способствуют сближению соплеменников, проживающих в разных географических параллелях. Жаль только — величина этой помощи не идет ни в какие сравнения с масштабами отчуждения от родного языка, истории, культуры, говоря современным языком, с темпами этноцида.

Фестивальные собрания — это дымовая завеса для прикрытия похоронного шествия, обезболивающее, успокаивающее средство для смертельно больного. Власти, их длинные руки и всевидящие глаза знают как добиться желаемого. Иезуитский девиз «цель оправдывает средства» им хорошо знаком и умело им пользуется.

Был удивлен и ещё более подавлен, узнав о методах онемечивания населения на оккупированных фашистами территориях в годы Второй мировой войны. Они разрабатывались в гебельсовской структуре пропагандистской информации и дезинформации Третьего рейха. Была спущена директива: разрешалось покоренным петь, плясать, справлять обряды, праздники, разрешалось всё, даже преподавание в школах родного языка, но в вперемежку с немецким и строго-настрого в определенных дозах. Выходили, в соответствии с той директивой, и газеты. О чем они — догадаться нетрудно. «Фольклорничать» гитлеровские инструкции дозволяли без ограничений и даже бесконтрольно. Такова была политика нацистской Германии.

Погружался в мутный туман, не по себе становилось от мысли: план онемечивания (германизации) и план русификации — близнецы-братья. Аргументы для столь раздражающего кое-кого вывода вокруг нас. Оглянешься и увидишь. Ведущий, главный из них — изгнание, считай, эрзянского, как и мокшанского, языка, из школы... даже в Мордовии! О других регионах обитания эрзи говорить не приходится. Эфирное время на TV и радио — крохи. Опять же для фольклора, на иные темы — негласное вето. СМИ находятся под самым пристальным взором всевидящих глаз государства.

Детско-юношеский литературно-художественный журнал на эрзянском языке к числу оппозиционных никак, ни по одному пункту не отнесёшь, политикой с её страниц и не веет. Одна у неё беда: выходит на эрзянском языке, коль так, крылья его должны быть обрезаны. И обрезали. За пределы Мордовии, где проживает 85% эрзянских детей, идет... 67 экземпляров, или, примерно, на 7-8 тысяч человек один экземпляр. Разве это аналог политики фюрера? Просили, требовали, обращались, письменно и устно верхам мордовским, умоляли запредельных... — глухо, вместо увеличения подписки её сокращение. Горько. Дыхание перехватывает от бессилия что-то сделать, изменить в лучшую сторону положение.

Услышав как-то с зеленого детства знакомый мотив, вдруг почувствовал неприязнь к услышанному и выдернул с розетки шнур приемника. «Неужели я невзлюбил песню родную?» — испугался, не хотелось верить этой скользкой и холодной, как змея, мысли. Ещё больше окрепла она во мне, узнав об использовании очарующих слушателя песен ансамбля "Келу" в целях скрытия истинного положения эрзянского и мокшансокго языков от ЕС в Страсбурге.

Песней убивают песню... Что может коварнее и, к тому же, циничнее?

Нуянь Видяз