Коттэдж Лэндора (По; Бальмонт)
| ← Поместье Арнгейм | Коттэдж Лэндора : Параллель к «Поместью Арнгейм» | Падение дома Эшер → |
| Оригинал: англ. Landor's Cottage, 1849. — Перевод опубл.: 1901. Источник: Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английскаго К. Д. Бальмонта. Том первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпион», 1901. — С. 280—296. |
Во время одного из моих странствий пешком, последним летом, по речным областям Нью-Йорка, я несколько сбился с дороги, а день уже склонялся к западу. Местность была удивительно волнообразная; и, стараясь держаться в долинах, я так долго кружился, за последний час, что не знал более, в каком направлении находится прелестное селение Б., где я решил переночевать. Солнце, строго говоря, едва светило в продолжение дня; но, несмотря на это, воздух был до неприятности теплым. Дымный туман, похожий на туман «индийскаго лета», окутывал все кругом, и, конечно, еще более усиливал мою неуверенность. Не то, чтобы я очень беспокоился об этом. Если бы я, до заката или даже до наступления ночи, не пришел в селение, было более чем возможно, что я скоро мог набрести на какую-нибудь небольшую голландскую ферму, или на что-нибудь в этом роде, хотя, по правде сказать, окрестная местность (быть может, оттого, что она была не столько плодородной, сколько живописной) была очень слабо заселена. Во всяком случае, бивуак на открытом воздухе, с дорожной сумкой вместо подушки, и с собакой, как с часовым, представлял из себя как раз нечто такое, что могло бы весьма позабавить меня. Итак, я весело и бодро шел вперед, предоставив Понто заботиться о моем ружье, пока, наконец, как раз когда я начал смотреть, не являются ли многочисленные небольшие прогалины, шедшие по разным направлениям, путеводным указанием, я был приведен, наиболее заманчивой из них, к проезжей дороге. В этом не могло быть никакого сомнения. Следы легких колес были очевидны; и, несмотря на то, что высокие кустарники и разросшиеся заросли встречались вверху, внизу не было никакого препятствия, хотя бы и для виргиниевской фуры, похожей на гору, для повозки, как я полагаю, наиболее стремящейся в высь. Дорога, однако, не имела никакого сходства с какой-либо из дорог, виденных мною доселе, исключая того, что она проходила через лес, если название «лес» не было слишком пышно в применении к группе этих легких деревьев, и за исключением очевидного следа от колес. Он был лишь слабо заметен, отпечатлевшись на плотной, но приятно влажной поверхности чего-то, походившего более на зеленый генуэзский бархат, чем на что-либо иное. Это была, конечно, трава, но трава, какую мы обыкновенно видим только в Англии, такая короткая, такая густая, такая ровная, и такая яркая. Ни малейшего постороннего предмета не было в колеях, ни малейшей даже щепочки, или сухой ветки. Камни, некогда загромождавшие путь, были тщательно положены, не брошены, по обеим сторонам узкой дороги, таким образом, что они полуопределенно, полунебрежно, и вполне живописно определяли ее границы на грунте. В промежутках везде виднелись роскошные гроздья диких цветов.
Что́ все это означало, я, конечно, не знал. Искусство присутствовало здесь несомненным образом, но это меня не удивляло, все дороги, в обычном смысле слова, являются произведениями искусства; не могу также сказать, чтобы в данном случае можно было очень удивляться на избыток проявлений искусства; все это, по-видимому, было сделано, могло быть сделано здесь, с помощью природных «данных» (как они определяются в книгах об устройстве садов-ландшафтов), при незначительной затрате труда и денег. Нет, не количество проявлений искусства, а характер их заставил меня сесть на один из обросших цветами камней и с изумленным восхищением внимательно смотреть, целые полчаса или больше, на эту феерическую аллею. Чем дольше я смотрел, тем более и более для меня становилось очевидным одно: распределением всех этих подробностей заведовал художник, и художник с самым изысканным чувством формы. Приняты были самые тщательные меры, чтобы сохранить должное соответствие между изящным и грациозным, с одной стороны, и живописным с другой, в том истинном смысле слова, как понимают это итальянцы. Здесь было очень мало прямых линий, и не было вовсе длинных линий без перерывов. Одинаковый эффект изгиба или краски повторялся почти везде дважды, но не чаще, с какой бы точки ни смотрел наблюдатель. Везде была различность в однообразии. Это было «образцовое произведение», в котором самый прихотливый взыскательный вкус вряд ли мог бы указать на какой-либо недостаток.
Выйдя на эту дорогу, я повернул направо, и теперь, поднявшись, пошел дальше в том же направлении. Путь был такой змеевидный, что, проходя, я ни разу не мог определить его направления более, чем на два или на три шага. Существенным образом характер его был беспеременным.
Вдруг какое-то журчание мягко проникло в мой слух, и, несколько мгновений спустя, сделав поворот несколько более резкий, чем прежде, я увидел, как раз перед собой, какое-то особенное здание, находившееся у основания небольшой возвышенности. Я ничего не мог ясно рассмотреть, так как вся небольшая долина внизу была захвачена туманом. Теперь, однако, поднялся легкий ветерок, между тем как солнце близилось к закату; и, пока я медлил на вершине склона, туман постепенно рассеивался в отдельные хлопья, и так плыл над всей сценой.
Когда таким образом все совершенно явственно предстало предо мною, постепенно, как я это описываю, здесь, отдельное дерево, там, мерцание воды, и здесь опять, верх домовой трубы, я едва мог отрешиться от мысли, что все это не было одной из тех, искусно созданных, иллюзий, которые носят название «туманных картин».
В то время, однако, когда туман рассеялся совершенно, солнце завершило свой путь, зайдя за небольшие холмы, и потом, как бы сделав легкий поворот к югу, снова предстало круглым шаром, блистая темным багрянцем сквозь расщелину, которая вступала в долину с запада. И внезапно, как бы силою магического мановения руки, вся долина, со всем, что в ней было, сделалась блистательно зримой.
Первый взгляд, который я бросил на возникшую картину, когда солнце, соскользнув, заняло указанное мною положение, произвел на меня очень сильное впечатление, вроде того, как, бывало, еще ребенком, я чувствовал себя взволнованным при заключительной сцене какого-нибудь хорошо устроенного театрального зрелища или мелодрамы. Даже соответственная чудовищность краски была налицо, ибо солнечный свет исходил из расщелины, весь исполненный оранжевых и багряных тонов; а яркая зелень долинной травы более или менее отражалась на всех предметах, от туманной завесы, которая все еще медлила вверху, как будто не желая совсем отойти от сцены, такой чарующе красивой.
Небольшая долина, на которую я, таким образом, смотрел с высоты, из-под свода, сплетенного туманом, не могла простираться более, чем она четыреста ярдов в длину; ширина ее менялась от пятидесяти до полутораста, или, быть может, до двухсот ярдов. Уже всего она была на своем северном краю, как бы открываясь к югу, но без особенно точной правильности. Самая широкая часть ее была в восьмидесяти ярдах от южного края. Возвышенности, окружавшие долину, за исключением тех, что были на севере, строго говоря, не могли называться горами. Здесь обрывистый слой гранита поднимался до высоты в девяносто футов; и, как я упомянул, долина в этом месте была не более пятидесяти футов в длину; но, по мере того как наблюдатель следовал от этого утеса к югу, он видел, направо и налево, скаты, менее высокие, менее обрывистые, и менее скалистые. Словом, все уклонялось и умягчалось по направлению к югу; и, тем не менее, вся долина была опоясана возвышенностями, более или менее значительными, за исключением двух пунктов. Об одном из них я уже говорил. Он находился довольно далеко на северо-западе, и был там, где солнце, завершая свой путь, как я это описал, зашло в горный полукруг, проходя через четко иссеченную природную расщелину в гранитной массе; эта трещина, насколько глаз мог ее проследить, в самом широком месте простиралась на десять ярдов. Как некое природное шоссе, она, по-видимому, вела все выше, выше, в уединения неисследованных гор и лесов. Другой открытый пункт был прямо на южном конце долины, здесь, вообще, скаты представляли из себя ничто иное, как легкие уклоны, простирающиеся от востока к западу приблизительно на полтораста ярдов. В середине этого пространства было некоторое понижение почвы, в уровень с дном долины. Что касается растительности, также как и всего другого, сцена умягчалась и уклонялась к югу. К северу, на скалистом обрыве, в нескольких шагах от края пропасти, высились пышные стволы многочисленных орешников, черных ореховых деревьев, и каштанов, там и сям перемешанных с дубом; развесистые боковые ветви черных ореховых деревьев простирались далеко над краем утеса. Следуя по направлению к западу, наблюдатель видел сначала тот же самый разряд деревьев, только они были все менее и менее высокими, и во вкусе Сальватора; затем он замечал нечто более нежное — вяз, за ним сассафрас, и локустовое дерево — за этими опять нечто более мягкое — липу, катальпу, и клен — и за этими опять еще более изящные и еще более скромные разновидности. Южный склон весь был покрыт лишь дикими кустарниками, и только там и сям виднелись серебристая ива или белый тополь. В глубине самой долины (не нужно забывать, что растительность, до сих пор упомянутая, была только на утесах или склонах холмов) виднелись три отдельные дерева. Одно — вяз больших размеров и изысканной формы; он стоял стражем над южным входом в долину. Другое — орешник гораздо более развесистый, чем вяз, и вообще дерево гораздо более изящное, хотя оба были красоты необыкновенной; он, по-видимому, охранял северо-западный вход, вырастая из группы каменных глыб, в самой пасти лощины, и устремляя всю свою грациозную форму, под углом градусов в сорок пять, далеко в солнечный свет горного полукруга. Но на восток от этого дерева, приблизительно в тридцати ярдах, высилась истинная гордость долины, и это было, вне всякого сомнения, самое пышное дерево, какое я когда-либо видел, за исключением разве кипарисов Итчиатукани. Это было троествольное тюльпановое дерево — Liriodendron tulipiferum — из разряда магнолий. Три его ствола отделялись от основного футах в трех от почвы и, расходясь мало-помалу, с большой постепенностью, отделялись не более, чем на четыре фута в том месте, где самый широкий ствол раскидывал водопад листвы: это было на высоте приблизительно в восемьдесят футов. Вся высота главного ствола простиралась на сто двадцать футов. По красоте формы или по яркому блеску зелени ничто не может превзойти листов тюльпанового дерева. В данном случае их ширина простиралась на целых восемь дюймов; но их сияние совершенно затемнялось роскошным блеском пышных цветков. Вообразите, в тесном соединении, миллион самых широких и самых блистательных тюльпанов! Только таким путем читатель может составить какое-нибудь представление о картине, которую я хочу нарисовать. И затем, вообразите стройное изящество чистых, подобных колоннам и усеянных нежными крупинками, стволов, причем в самом большом — четыре фута в диаметре, на расстоянии двадцати футов от земли. Бесчисленные цветы его, смешиваясь с цветками других деревьев, вряд ли менее красивых, хотя бесконечно менее величественных, наполняли долину благовониями, более чем аравийскими.
Весь нижний фон горного полукруга составляла трава, отличавшаяся тем же характером, как и трава, которую я увидел на дороге; быть может, только более нежная, более густая, бархатистая, и чудесно-зеленая. Трудно было понять, каким образом вся эта красота была достигнута.
Я говорил о двух расщелинах, входящих в долину. Сквозь одну из них, к северо-западу, проходила речка; тихонько журча и слегка пенясь, она пробегала по лощине, пока не ударялась о группу каменных глыб, из которых возвышался одиноко стоявший орешник. Здесь, обогнув дерево, она слегка уклонялась к северо-востоку, оставляя тюльпановое дерево футов на двадцать к югу, и не делая никакого значительного изменения в своем течении, пока не достигала полдороги между восточной и западной границей долины. В этом месте, после целого ряда уклонов, она делала поворот под прямым углом, и принимала общее направление к югу, делая различные извивы в своем движении, пока совершенно не терялась в небольшом озере неправильной формы (грубо-овальной), которое светилось близь нижнего края долины. Это маленькое озеро имело, быть может, сто ярдов в диаметре, в самой широкой своей части. Никакой кристалл не мог быть светлее, чем его воды. Явственно зримое дно все состояло из ослепительно белых камешков. Берега, покрытые уже описанной изумрудной травой, не столько образуя склон, сколько закругляясь, уходили в это ясное опрокинутое небо; и так ясно было это небо, с таким совершенством оно по временам отражало все предметы, находившиеся над ним, что где кончался настоящий берег и где начинался подражательный, было весьма трудно решить. Форель, и рыбы некоторых других разновидностей, которыми эта заводь как бы кишела, имели вид настоящих летучих рыб. Было почти невозможно поверить, что они не висят в воздухе. Легкий березовый челнок, мирно покоившийся на воде, до мельчайших своих жилок был отражен, с верностью беспримерной, изысканнейшим гладким зеркалом. Небольшой островок, весь переливающийся цветами в полном расцвете, и как раз настолько просторный, чтобы с некоторым избытком дать место живописному строеньицу, по-видимому, птичнику — выделялся из озера, недалеко от его северного берега — с которым его соединял непостижимо легкий на вид, и в то же время очень первобытный, мост. Это была просто широкая и плотная доска из тюльпанового дерева. Она простиралась на сорок футов в длину, и охватывала пространство от берега до берега легкой, но очень явственной аркой, предупреждающей всякую возможность качания. Из южного края озера исходило продолжение речки, которая, после нескольких излучин, на расстоянии, быть может, тридцати футов, проходила наконец через (описанный) «уклон» в середину южного ската, и, низринувшись с крутого обрыва в сто футов, незаметно продолжала свой прихотливый пут к Гудсону.
Озеро было глубокое — в некоторых местах на тридцать футов — но речка редко где была глубже, чем на три фута, и в самых широких местах простиралась лишь футов на восемь. Ее дно и берега были такие же, как дно и берега заводи — и если в отношении живописности, им что-нибудь можно было поставить в недостаток, так это избыток чистоты.
Пространство зеленого дерна было, там и сям, смягчено отдельными, бросающимися в глаза, порослями, как например, гортензией, или обыкновенной калиной, или душистым чубучником; или, всего чаще, отдельными гроздьями цветов герани, представавших в пышном разнообразии. Эти последние цветы росли в горшках, тщательно скрытых в почве, чтобы дать растению вид местных. Кроме всего этого, бархат луга был изысканным образом усеян множеством овец, которые паслись в долине вместе с тремя ручными ланями, и многочисленными блистательно оперенными утками. Надзор за этими существами, всеми вместе и каждым в отдельности, был, по-видимому, вполне предоставлен огромному дворовому псу.
Вдоль восточных и западных утесов — там, где в верхней части горного полукруга возвышенности были более или менее обрывисты — в большом количестве разрастался плющ — так что лишь там и сям виднелся кусок неприкрытого камня. Северный обрыв, подобным образом, был почти весь одет редкостно пышными виноградными побегами; некоторые из них возникали из почвы у самого основания утеса, другие свешивались с его высоких выступов.
Небольшое возвышение, являвшееся нижней границей этого небольшого поместья, было увенчано стеной из сплошного камня, достаточной высоты, чтобы удержать лань от бегства. Кроме этого, нигде не было видно ничего, похожего на ограду; нигде и не было надобности ни в какой искусственной загородке: если бы какая-нибудь овца, заблудившись, захотела выйти, лощиной, из долины, она, сделав несколько шагов, была бы удержана крутой скалистой стеной, с которой ниспадал поток, обративший на себя мое внимание, когда я только что подошел к поместью. Словом, входить и выходить можно было только через ворота, занимавшие горный проход на дороге, в нескольких шагах ниже от того пункта, где я остановился, чтобы осмотреться.
Я говорил, что речка, на всем своем протяжении, шла очень неправильными извивами. Два ее главные направления, как я сказал, шли сперва от запада к востоку, и потом от севера к югу. На повороте, течение, уклоняясь назад, делало почти круговую скобку, образуя полуостров, очень похожий на остров, приблизительно в шестнадцатую долю десятины. На этом полуострове стоял жилой дом — и если я скажу, что этот дом, подобно адской террасе, увиденной Ватеком, «était d’une architecture inconnue dans les annales de la terre»[1], я этим только скажу, что весь его ensemble поразил меня самым острым чувством новизны и общей соразмерности — словом, чувством поэзии — (ибо вряд ли я мог бы дать более строгое определение поэзии, в отвлеченном смысле, иначе, чем употребив именно эти слова) — и я не разумею этим, чтобы хотя в каком-нибудь отношении здесь было что-нибудь преувеличенное.
На самом деле, ничто не могло быть более простым — ничто не могло быть до такой степени беспритязательным, как этот коттэдж. Чудесное впечатление, производимое им, крылось всецело в том, что по художественности своей он был как картина. Смотря на него, я мог бы подумать, что какой-нибудь выдающийся пейзажист создал его своею кистью.
Тот пункт, с которого я сперва увидал долину, был хорош, но он не был лучшим для обозрения дома. Я поэтому опишу дом так, как я его увидел позднее — с каменной стены на южном крае горного полукруга.
Главное здание простиралось приблизительно на двадцать четыре фута в длину и на шестнадцать в ширину — никак не больше. Вся его вышина, от основания до верхней точки кровли, не превышала восемнадцати футов. К западному краю строения примыкало другое, приблизительно на треть меньшее в своих размерах:— линия его фасада отступала назад на два ярда от фасада бо́льшего дома; и его кровля, конечно, была значительно ниже кровли главного строения. Под прямым углом к этим зданиям, и не из заднего фасада главного строения — не вполне в середине — простиралось третье здание, очень маленькое — в общем на треть меньше западного крыла. Кровли двух более значительных построек были очень покатые — они убегали от конька длинной вогнутой линией, и простирались, по крайней мере, на четыре фута за пределы стен фасада, таким образом, что образовывали кровлю двух галерей. Эти последние кровли, конечно, не нуждались в поддержке; но так как они имели вид нуждающихся в ней, легкие и совершенно гладкие колонны были помещены в углах. Кровля северного крыла являлась простым продолжением некоторой части главной кровли. Между главным зданием и западным крылом поднималась очень высокая и скорее тонкая четырехугольная труба из необожженных голландских кирпичей, попеременно то черных, то красных:— на верхушке кирпичи выступали легким карнизом. Над щипцом, кровли также выделялись значительным выступом: в главном здании фута на четыре к востоку и фута на два к западу. Главный вход находился в самом большом здании, и помещался не вполне симметрично, несколько отступая к востоку, между тем как два окна отступали к западу. Эти последние не доходили до полу, но были гораздо длиннее и уже обыкновенного — у них было по одной ставне, подобной дверям — стекла имели форму косоугольника, но были очень широки. В самой двери верхняя часть была из стекла, имевшего также форму косоугольников — на ночь они закрывались подвижной ставней. Дверь в западном крыле находилась около конька, и была совершенно простая. На юг выходило одно окно. В северном крыле не было внешней двери, и в нем было также одно окно, выходившее на восток.
Глухая стена под восточным коньком была смягчена очертаниями лестницы (с балюстрадой), проходившей по ней диагональю — от юга. Находясь под сенью далеко выступающих краев крыши, ступени эти восходили к двери, ведущей на башенку, или вернее на чердак — ибо эта комната освещалась только одним окошком, выходящим на север, и, по-видимому, исполняла роль чулана.
В галереях главного здания и западного крыла не было пола, в обычном смысле; но около дверей и у каждого окна, широкие, плоские, и неправильные, гранитные плиты были вделаны в восхитительный дерн, доставляя удобный проход во всякую погоду. Превосходные дорожки из того же материала — не беспрерывные, а с бархатистым газоном, заполняющим частые промежутки между камнями, вели по разным направлениям от дома, к кристальному источнику, находившемуся шагах в пяти, к дороге, и к одному, или к двум надворным строениям, которые находились к северу, за речкой, и были совершенно скрыты несколькими локустовыми деревьями и катальпами.
Не более чем в шести шагах от главной двери коттэджа стоял сухой ствол фантастического грушевого дерева, так одетый, от вершины до основания, роскошными цветками индийского жасмина, что требовались немалые усилия внимания, чтобы решить, что это за причудливо нежная вещь. С различных веток этого дерева свешивались разнообразные клетки. В одной, сплетенной из ивового прута, с кольцом наверху, потешалась птица-пересмешник; в другой была иволга, в третьей — наглая стрепатка — а в трех или четырех тюрьмах более тонкого устройства звонко заливались канарейки.
Колонны галереи были перевиты гирляндами жасмина и нежной жимолости, в то время как из угла, образуемого главным строением и западным его крылом, на лицевой стороне рос беспримерно пышный виноград. Презирая всякие задержки, он цеплялся сначала за нижнюю кровлю, потом за верхнюю, и продолжал виться вдоль хребта этой, более высокой, крыши, устремляя свои усики направо и налево, пока, наконец, благополучно не достигал восточного конька, и тут, падая, он тянулся над лестницей.
Весь дом, также как два его крыла, был построен из старомодных Голландских драниц, широких и с незакругленными углами. Свойство этого материала таково, что дома, из него выстроенные, внизу кажутся более широкими, чем вверху, как мы это видим в Египетской архитектуре; и в данном случае это в высшей степени живописное впечатление усиливалось еще многочисленными горшками роскошных цветов, которые почти окружали основание здания.
Драницы были расписаны в темно-серый цвет, и художник легко поймет, в каком счастливом сочетании этот цвет сливался с яркой зеленью тюльпанового дерева, несколько затенявшего коттэдж.
С пункта, находившегося близь каменной стены, как описано, здания представали в самом выгодном свете, ибо южно-восточный угол выдавался вперед так, что глаз мог сразу захватить общий вид двух фасадов, с живописным восточным коньком, и в то же самое время мог видеть, как раз достаточную, часть северного крыла, часть нарядной крыши, простиравшейся над теплицей, и почти половину легкого моста, перекинутого через речку, в непосредственной близости от главного строения.
Я не слишком долго оставался на вершине холма, хотя довольно долго для того, чтобы подробным образом осмотреть сцену, бывшую у моих ног. Было ясно, что я сбился с дороги, ведущей к селению, и у меня, таким образом, было отличное извинение путника, чтобы открыть ворота, и на всякий случай осведомиться, куда мне идти; так я, без больших церемоний, и сделал.
Дорога, за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь постепенным уклоном вдоль стены северо-восточных утесов. Она привела меня к подножию северного обрыва, и отсюда, через мост, вокруг восточного конька, к двери фасада. Совершая этот переход, я заметил, что надворных строений было совершенно невидно.
Когда я обогнул угол конька, дворовый пес устремился ко мне с видом тигра, хотя и соблюдая суровое молчание. Я, однако, в знак дружбы протянул ему руку, и никогда еще мне не случалось видеть собаку, которая устояла бы от такого призыва к ее вежливости. Пес не только закрыл свою пасть и замахал хвостом, но и безусловно подал мне свою лапу, а потом распространил свою учтивость и на Понто.
Так как звонка нигде не было видно, я постучал своей палкой в полуоткрытую дверь. Немедленно к порогу приблизилась фигура молодой женщины — лет двадцати восьми — стройной, или скорее тонкой, и несколько выше среднего роста. В то время как она приближалась ко мне, походкой, изобличающей некую скромную решительность, совершенно неописуемую, я сказал самому себе: «Вот это, без сомнения, природное изящество в противоположность искусственному». Вторичным впечатлением, которое она на меня произвела, и гораздо более сильным, чем первое, было впечатление энтузиазма. Никогда до тех пор в сердце моего сердца не проникало такое напряженное выражение чего-то, быть может, я должен так назвать это, романического, или неримского, — как выражение, сверкавшее в ее глубоко посаженных глазах. Я не знаю как, но именно это особенное выражение глаз, иногда сказывающееся в изгибе губ, представляет из себя самое сильное, если не безусловно единственное, очарование, возбуждающее во мне интерес к женщине. «Романическое», лишь бы только мои читатели вполне поняли, что́ я разумею здесь под этим словом — «романическое» и «женственное» представляются мне взаимно изменяемыми выражениями, и, в конце концов, что́ человек истинным образом любит в женщине, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышал, как кто-то из комнат сказал ей: «Энни, милая!») были «духовно-серого цвета», волосы у нее были светло-каштановые; это все, что я успел в ней заметить.
С изысканнейшей любезностью она попросила меня войти, и я прошел, прежде всего, в довольно просторную прихожую. Так как я пришел, главным образом, для того, чтобы наблюдать, я обратил внимание на то, что с правой моей стороны было окно, с левой — дверь, ведущая в главную комнату, а прямо передо мной открытая дверь, через которую я мог рассмотреть небольшую комнату, совершенно таких же размеров, как прихожая, обставленную, как рабочий кабинет, с большим сводчатым окном, выходящим на север.
Пройдя в гостиную, я очутился в обществе Мистера Лэндора, ибо таково было его имя, как я узнал впоследствии. Он держал себя очень мило, даже сердечно, но как раз тогда я с гораздо бо́льшим вниманием наблюдал обстановку столь интересовавшего меня обиталища, чем внешний вид его хозяина.
Как я теперь видел, северное крыло представляло из себя спальню, дверь ее выходила в гостиную. На запад от этой двери было одно окно, с видом на речку. У западной стены гостиной был камин, и в ней была дверь, ведущая в западную пристройку, вероятно в кухню.
Ничто не могло бы сравниться, по строгой простоте, с обстановкой этой гостиной. На полу был толстый двойной ковер, превосходного качества — белый фон, усеянный небольшими круговыми зелеными фигурами. На окнах были занавеси из белоснежной жаконетовой кисеи; они были довольно пышные, и висели определенно, быть может, даже до формальности, четкими параллельными складками до полу, как раз до полу. Стены были обиты французскими обоями, очень нежными — по серебряному фону пробегала зигзагом бледно-зеленая полоса. Для разнообразия, на этом фоне были прикреплены к стене, без рам, три превосходные жюльеновские литографии aux trois crayons. Один из рисунков представлял из себя нечто восточное по роскоши, или скорее по чувственности; другой представлял из себя «карнавальную сцену», исполненную несравненной зажигательности; третий представлял из себя греческую женскую головку: никогда до тех пор мое внимание не останавливалось на лице столь божественно-прекрасном, и все же с выражением так вызывающе-неопределенным.
Более существенная часть обстановки состояла из круглого стола, нескольких стульев (включая сюда и большую качалку), и софы, или скорее «канапе»; оно было сделано из чистого, как сливки белого, клена, слегка пересеченного зелеными полосами; сидение было камышевое. Стулья и стол соответствовали друг другу, но формы всего видимо были определены тем же самым умом, который создал «общий план» сада-ландшафта — невозможно было себе представить что-нибудь более изящное.
На столе было несколько книг, широкий, четырехугольный, хрустальный флакон с каким-то новым благоуханием, простая астральная (не солнечная), лампа со шлифованным стеклом, и с итальянским абажуром, и большая ваза с блистательно распустившимися цветами. В сущности, только цветы, роскошные по краскам и нежные по благоуханию, составляли единственное украшение комнаты. Камин почти весь был заполнен вазой с яркой геранью. На трехугольной полке, в каждом из углов комнаты, стояла подобная же ваза, менявшаяся лишь в зависимости от нежной красоты, в ней содержавшейся. Один или два небольшие букета украшали доску над камином, и поздние фиалки гроздьями виднелись на открытых окнах.
Задачей моей было дать ничто иное, как подробную картину жилища Мистера Лэндора, так, как я его нашел.
- ↑ Был архитектуры неведомой в летописях земли.